Все равно получилось сумбурие. Полное.
А еще получилось очень много.
О-ччче-нь.
Мысли в кучу, все эмоции плохо собираемы. Точнее, они обтекаемы, они как будто бы вытекают из моего переполненного мозга, они ускользают и испаряются, оставляя душноватый запах опиума, который вновь проникает в сознание с каждым вздохом и рождает новое безумие.
9 ноября 2011 год.
Мюзик-холл.
Саломея, или Странные игры Оскара Уайльда.
Режиссер: Роман Виктюк.
читать дальшеНе знаю, зачем я написал эти данные, как шапка к фанфикшену, как некое превью, которое абсолютно не нужно, которое всем известно, точнее известно и без всяких слов кому нужно, но, наверное, это просто оттягивание момента, когда я приступлю к тому, ЧТО я видел, когда я, наконец, перестану оттягивать первые буквы, когда я не испугаюсь и пущусь в воспоминания, когда я перестану бояться потеряться в своих ощущениях, которых океан, океаны, планета океанов.
Перерыв между предыдущей моей «Саломеей» и наступившей был долгим. Честно говоря, я сейчас пытаюсь припомнить, когда же мы ходили на нее в последний раз и не могу. Почему-то не получается…
Весна, зима?
Это не столь важно, потому что перерыв был долгим.
Очень долгим.
Бесконечным.
Понимаете, спектакли Виктюка, это не когда ты живешь от приезда до приезда, а когда ты живешь от спектакля до спектакля.
Конкретно.
От каждого к каждому.
В июне были «Служанки» и «Нездешний сад» и уже тогда я буквально умирал от жажды по «Саломее», эта жажда утешилась, хотя как сказать утешилась, если сразу же после окончания, хочется обратно и сначала, сначала, повторять и повторять. Но, образно скажем – удовлетворение было, но теперь как же дальше…. Пересечение страданий по «Служанкам», «Нездешнему саду», «Черепахи» и снова «Саломее» в едином временном промежутке сродни заключению. Пожизненной каторге в Сибири, в лесах… в полном одиночестве и бессилии против обстоятельств, времени и всего остального.
Страшно так жить.
Страшно.
Но Боже, нудящая, саднящая боль под сердцем, тянущаяся, словно заледенелый ликер, обжигающая свое холодностью настолько, что кажется, тело горит, душа горит – великолепна, прекрасна. Потому что знаешь, что будет бальзам, будет седьмое небо и очередной шприц с обезболивающим, с живительной успокоительной влагой.
***
С каждым разом наше количество уменьшается. Не знаю, плохо ли хорошо, но знаю точно, здорово, что не один. Ходили с Рэй. И спасибо ей за это. За то, что она была там, ждала и за то, что она есть вот тогда, прямо там после спектакля, с теми же картинками, с той же памятью, в ту же секунду есть там и без слов или среди несвязной, абсолютно бредовой вязи букв слышит и понимает главное, что я кричу, о чем вою на все улицы, на весь этот Александровский сад.
Мы сидели во втором ряду по центру, крайние места у прохода. Сказать, что нам повезло – ничего не сказать, но мне кажется, что мы под крылом у незримого ангела-хранителя. Потрясающие места, потрясающая близость…
Минуты от 19.00 мы считали. Постоянно смотрели на часы, проклинали, я выл, тихонечко, утыкаясь в ладоши, натягивая красную кофту на кулаки, и молил, закрывая глаза: еще секунда и я не выдержу…
Роман Григорьевич, миленький…
Словно песня из динамиков раздался спокойный, уверенный голос. Первая капля бальзама попала на развороченную рану и все затихло.
У меня голове все затихло, понимаете?
А еще, я просто обожаю как момент, когда говорит Мастер. Эти мгновения, когда знаешь каждую интонацию, каждый маневр в голосе, каждую паузу наизусть. Эти секунды, когда зал уже притихает, потом снова шуршит, разбираясь с «дорогими игрушками», аплодируют не все, но многие , в знак признательности, покорности, склоненности перед магией, которая вот-вот начнется.
И…
Мягкая поступь Оскара и Бози обрывает все, что было до этого. Зал еще чуть шумит, зал еще не знает, что волшебство, первые искорки уже зажигаются, зал еще в реальности. Но вот, он затихает, погружаясь в объятия чего-то великого, упоительного, свет переключается на сценический, а я совершенно теряю голову, дрожа телом и душой от нахлынувших ощущений.
***
В этом спектакле потрясающая музыка, которую не всю можно найти, а значит не всю можно переслушивать. И это, к моему большому сожалению. Я люблю каждую миллисекунду звука этого спектакля.
Скрипки.
Немного нервные, резкие, трагичные скрипки. Их сменяет еле слышное, но поразительно-логичное переливание бубенцов. Они будто бы соединяют два мира: нас и их, Оскара с Бози и суд. А затем взрыв оркестра, под которое так прекрасно изламываются изящные кисти, стряхивающие пепел. В этом жесте есть что-то абсолютно нереальное. Казалось бы, вполне обыденные жест, но длинные мундштуки, красивые пальцы, обхватывающие их, дым, рвущийся с губ, долетающий до нас запахом табака, все в совокупности отчего-то усиливает впечатление ирреальности. Другого мира.
В который раз я поймал себя на мысли о том, что первую фразу Оскара ждешь как ничто другое. И она звучит.
В этот раз она была очень…человечной что ли. Жойдик не играл особо интонацией. Не тянул, не занижал. Он просто произнес это. Произнес это чисто по Уайльдовски. Аристократично, изысканно, непринужденно и так правильно.
Его Оскар в сцене суда.
Собран, сдержан, насмешлив не более чем нужно, вежлив более, чем следует. Он прекрасно выглядит, не волнуется, он ровно дышит и нисколько не смущен.
Он Оскар Уайльд. А это просто мир.
Очередной.
Бози.
Бози изящен, нежен, изогнут тонкой ивой. Фортепианными звуками он чуть отклоняется и тянется телом, душой к Оскару. Он с ним, он рядом и он знает, что именно его присутствие рядом делает Оскара в суде таким. Таким, каким нужно. Он поддержка Оскара, его любовь и счастье. И это видно.
Это так видно.
Судья просто великолепен. Не смотря на небольшую заминку с текстом, Колядов меня завораживает. Он какой-то абсолютно мистический. Он говорит остро, быстро, тягуче и в конце, в конце перед тем, как встает мать Уайльда, он говорит, как будто бы извиняясь, как то слишком тепло и отчаянно-стыдливо. Его судья не может жалеть Оскара, не потому что тот этого не заслуживает, а потому что знает, что Уайльд никогда не примет жалости. И ему виновато перед этим великим человеком, творцом.
Монолог матери Оскара в этот раз был…
Я даже не знаю, как этот описать. Какими словами. Она плакала. Я боялся пошевелиться и плакал. Это была высшая степень любви матери к своему сыну. Все паузы – были вовремя. Все изменения в голосе – под дых, по глазам. Воздух вон из легких. И она была безумно человечной.
Этот спектакль очень отличался тем, что все герои были наделены простыми обычными эмоциям.
Понятными.
Да, может быть со стороны театральности это не верно, ибо это же спектакль, игра, а вы все делаете, как обычные люди. Но в том, то и отличие. Нет, не как обычные люди, как отдельные личности. Яркие, выдающиеся личности, оказавшиеся в обычных ситуациях. Она плакала, не ломала руки, а стояла прямо, с гордо поднятой головой. Она была на грани, но возвращалась в то место, где находится и говорила. Она пела свой плач и говорила четко, понятно и наотмашь. Истинная женщина, мать.
«Мне не стыдно за моего сына…» - как она это сказала. Меня передернуло. Не знаю, от какого ощущения, просто передернуло, потому что это было сказано так, что нельзя остаться равнодушным после такой фразы.
Великолепная.
Королева с мудростью древних в крови.
А как Бози обожгло, когда судья сказал о чувствах Оскара к нему. Он вздрогнул и мне кажется, что, может быть, еле заметное касание пальцев Оскара вернуло его в спокойствие, в рамку безмятежности, за которой пребывал Уайльд и оставлял там своего мальчика.
Мне хочется верить в это…
Поджерс был… Может быть он был таким как должен был быть. Говорил быстро, практически без пауз и совсем без интонаций. Говорил отстраненно, совсем не цепляясь за слова, как будто боялся запнуться и увлечься за своими мыслями в омут, который обернется, быть может, против Уайльда. Но эти слова, слова которые вложены в его уста… они раздирают грудь и за ними хочется идти. Их хочется кричать и показывать каждому, может быть тогда…тогда люди хоть что-то поймут в любви.
Оскар перебил его иронической усмешкой, но ласково. Как отец защищающий свое дитя от ненужных нападок. Он перебил его, ставя точку, потому что знал, что никто не поймет, потому что не хочет понять, а тогда и не стоит прикасаться к таким чувствам.
Уайльд принял приговор, молча, с той же усмешкой и спокойным взглядом. И эти слова: «Можно я ничего не буду говорить. Можно я… ни-че-го не буду говорить», были произнесены Победителем, а не проигравшим.
И только когда все ушли, я увидел Оскара, на плечи которого упало небо. Он, с посеревшим, болезненным взглядом опустился у ног Бози, и, казалось бы, умер. Таких людей нельзя сажать в тюрьму, таких людей нельзя трогать своими грязными руками. Они умирают от пыли, которой засыпают их такие, как лорд Куинсбери.
«Тюрьма ее Величества Рэддинг… Тюрьма… ее Величества Рэддинг. Тюрьма…»
Горьким отчаянным шепотом, а поверх звонкий, ясный, чистейший голос Бози.
Они были исполнены нежности и невесомой любви. Оскар и Бози. Они касались друг друга, как драгоценностей, они касались друг друга, накладывая печать защиты и любви. Они касались друг друга, чуть дыша, слегка, но их души - я видел, переплетались.
А затем, Оскар, пытаясь уйти от всего, что с ним происходит, от всего, что на него свалилось, от всей суеты, склоки и чужого ему мира объявляет.
«Странные игры… - и меняясь в голосе, чуть загадочно, с хитрецой и полнейшим отрицанием реальности, - …Оскара Уайльда».
***
В том, что Жойдик спустился в зал, было абсолютное продолжение такого Оскара, которого он нам показывал. Это было чистейшей воды линия, вытекающая из предыдущей. И, слава Богу, слава небу, что я сидел не на том месте, где сидела девушка, рядом с которой он изволил присесть. Тогда я бы не смог смотреть на сцену. Вообще. Я бы умер. Потому что настолько сильным было его ощущение Оскара, что это было бы каленым железом по изнеженной коже.
Мне нравится, точнее я совершеннейшим образом балдею от того как они все, Жойдик, Бозин, Погорелова, Колядов и Никульча умудряются выдержать черту между Саломеей и жизнью Уайльда. Да, потом это начинает переплетаться, настолько гармонично, настолько верно и безумно, что мозг выносит напрочь. Нет ни мыслей, ничего, только оголенный нерв, за который хватаются руками, и ты чувствуешь каждое мимолетное движение и эмоцию. Это бесподобно.
И вот здесь. Выбегают войны, звучит музыка отправляющее сознание зрителей во дворец Ирода, в жестокие времена и ты вроде бы уже там, но ты видишь спокойного Уайльда, который расхаживает или сидит во время действия, наблюдая за ним своими пронзительными глазами, своим усталым, но гордым взглядом, и ты вроде бы еще здесь, понимаешь, что это - игра. Игра, которая в определенный момент... заканчивается.
***
Меня в этой «Саломее» поразили паж Иродиады с Нарработом. Никогда не обращал на них такого внимания, никогда не акцентировался на них настолько, настолько было в этот раз. Они были настолько чувственны, настолько трагичны в своих отношениях, что я голову потерял от того, что на меня выплескивалось со сцены.
Больные, обезумевшие глаза Нарработа, который прикован взглядом к царевне Саломее. Его дрожащее, напрягшееся тело, вздутые жилы, обреченное выражение лица оставляло какой-то выжженный след на внутренней стороне век.
И паж. Боже, я никогда бы в жизни не подумал, что паж может так любить. Что он любит. До этого, я воспринимал его только как нечто темное у ног Иродиады. Нечто демоническое, страшное…
А здесь, в этот раз. Он был горячечен, он был в каком-то бреду, он сгорал в ревности, он молился, чтобы его возлюбленный (а в этом я теперь не сомневаюсь), не угасал, не уходил. Он боролся между эмоциями и желаниями. Он проклинал Саломею, царевну Иудейскую, которая увела у него единственное сокровище, проклинал ту, которая сгубила его Нарработа.
Как он просил, как же он просил: «Зачем ты смотришь на нее? Не надо так смотреть на нее. Может случиться несчастье…»
Умоляя, практически рыдая, воя от страха и ревности. А как он держал его руки, как сдерживал Нарработа, чтобы тот не оступился, чтобы тот вернулся в себя, вернулся к нему. И как ему было больно, я никогда не думал, что пажу может быть больно, но он насквозь пропитался болью, когда Нарработ умер. И дрожал. Дрожал всем телом. От немыслимого, неимоверного горя.
Первый раз на моей памяти это было сыграно так.
Саломея.
Царевна была неизмеримо женственна. Она была коварна, она жаждала игр и страстей. Она была капризна и горда, как королева. Она была ядовитым цветком. Она была печальна и весела, она жаждала крови и казалась ангелом.
Бесподобная, прекраснейшая, восхитительнейшая. Роза из роз, которая привлекает, но убивает шипами. Она появилась грациозно, всполошила вечерний воздух, пронеслась словно ветерок, звеня бубенцами…
А бубенчики это грань, это грань…
Как она играла с мечом. Будто бы это и не острие вовсе, а гребешок для волос. Она переливалась блестками, шумно дышала, прикрывала яркие глаза и улыбалась…
На таких нельзя смотреть. На таких смотришь и погибаешь. За такими и в Ад и в Рай, но незыблемо – Смерть.
И как же прекрасен Бозин с длинными волосами… Времена той дальней Саломеи, когда он был совсем юным.
Появления Ирода я откровенно боялся. Только услышав первые аккорды их музыки, мне захотелось убежать из зала и ничего никогда не слышать. Потому что уже всем собой я понимал, что сегодня – взрыв. Сегодня меня просто порвет на узкие ленточки.
Но спектакль не прервать, а я, налившийся свинцом, был недвижим. Поэтому, открыв глаза, я смотрел, как слетают с лестницы Ирод с Иродиадой и сжимал пальцы.
Ирод был…
Господи, я не знаю, как описать каким он был.
Пьяным, безумным, больным, он был температурен, он был в белой горячке, он был абсолютным властелином и абсолютнейшим ребенком. Он был обижен, он был влюблен без памяти, он боялся, он хотел, его разрывали желания, он жаждал только одного и я это видел. Он хотел всем своим естеством остаться вместе с царевной наедине, под этой луной, под этим воздухом. Он представлял, как же много он сможет ей сказать, сколько даров он принесет к ее ногам. И он боялся этого. Боялся согрешить, потому что и без того уже был грешен.
Он боялся.
Он катался по сцене, он падал, он шатался, вцеплялся в стол, он ползал, он сжимался в комок, он кричал. Бешено, рвано кричал, он разрезал воздух. Он умолял, он практически рыдал… Он ненавидел свою жену и был слепо влюблен в ее дочь. И это чувствовалось. Этим был пропитан воздух.
Весь.
Воздух, наполненный электричеством, и мы все как током ударенные смотрели на все апокалиптичное безумие, которое представлял собой тетрарх. Он швырял войнов, он подтягивал колени к груди и утыкался лбом в ладони, так что сердце пережимало от сострадания. Он хотел казаться счастливым и срывался в голосе, повторяя как счастлив, глотая горькие пьяные слезы, он говорил, что счастлив, счастлив, счастлив, счастлив…
А Саломея знала, что она камень его преткновения, что она корень его болезни. Она соблазняла его молчанием и неприступностью, она вела его в дебри своей хитросплетенной паутины, за собой, думая только своих капризах. Она предвкушала, как воткнет свою ядовитую иглу в сердце тетрарха. Слишком неравнодушная к нему, она насмехалась над ним и его чувствами.
Такие царевны должны умирать. Им нельзя жить и отдаваться мужчинам.
Такие умирают молодыми.
Я никогда не видел Жойдика таким. Он поскользнулся на крови и кричал, он упал на пол и вытирал юбкой ступню, оттирая невидимую кровь.
Знаете, что самое непостижимое? То, что в спектаклях Романа Григорьевича есть символы, есть намеки, есть примерное отображение того, что должно быть. Нет ни трупов, ни голов, ни крови и измазанных в красное пяток. Но это видишь. Это видишь как свое, и чувствуешь этот запах крови, фруктов, гниющих в вазах от липкой жары, чувствуешь терпкий запах вина, когда проходит Ирод и свежий запах иланг-иланга, когда пробегает Саломея. Для этого не нужны точные предметы, не нужны никакие искусственные краски – это просто есть. И это есть настолько реальное, что теряешь голову в этой реальности.
Абсолютно.
Ирод умолял о танце, Саломея была неприступна, а Иродиада колдовала.
Она сущая колдунья.
Змея.
И в этом есть нечто притягательное. В ее мистическом шепоте, который закрадывается серебристой ртутной ящеркой в сознание и такое ощущение, что уже не она, а ты так думаешь, это твой внутренний голос. Истинное злое лицо всей истории.
Величественная Тьма.
Когда Ирод умолял Саломею о танце у меня разрывались вены в руках. От невозможности помочь. Не Жойдику, а именно Ироду, который просил же не так много. Но это…
Знаете, казалось, что он сам верит, что это единственное, что может его спасти. Если нет, то пропасть. То больше ничего не будет. Что он онемеет и перестанет слышать. Ирод, пытавшийся выпутаться из кокона, в который сам себя загонял, молил у задумчивой и отчего-то притихшей царевны о спасении. И оно было.
Каким же сладостным, неимоверно счастливым почти-шепотом, почти-воскликом он произнес: «Она будет танцевать…босая?»
Бесконечно прекрасное действо.
***
Переключение на сцену в Савойе было каким-то тихим. Слишком тихим. Жойдик успокаивался, пытался начать дышать. Было ощущение, что он сгоняет с себя дурман, пытается убрать с глаза болезненную пелену. Он забивал Ирода в угол, а тот рыдал кровавыми слезами, пытаясь прорваться наружу, чтобы еще немного жить.
Роберт Росс мне нравится. Мне нравится, как Ваня его преподносит. Не всегда, но в этот раз он был именно таким, каким нужно. Другом, бесконечно влюбленным в Оскара другом, которому никогда не узнать всей той нежности и любви, которую Уайльд дарит Бози. Без остатка. Но Роберт рядом, Роберт пылок и слишком боится за Оскара. Роберт кричит, стучится в Уайльда, но там…там Любовь.
И все.
«Где Бози....»
А знаете, я почему то абсолютно уверен, что он спросил: Где Бозин?
Так отчетливо прозвучало последняя «н», протолкнутая острым язычком и связывающая реальность с мирами Уайльда.
Так звонко, что даже сомневаться не приходилось.
«Какая Али….Какой Али?!»
Оскар с нотками Ирода, а затем Ирод с нотами Оскара. Все смешивается в гремучий коктейль, в котором я только и вижу, что ясно яркие обезумевшие от горя глаза Жойдика и влажные дорожки от глаза до подбородка. Все, что еще теплилось до этого, разрывается во мне с громким выхлопом. Во мне теряюсь я сам, пытаясь хоть еще секунду прожить, чтобы не бросится туда. Я в водопаде слез, пытаюсь хоть каплю дышать, сквозь губы умоляю еще чуть-чуть потерпеть, и мне кажется, что Жойдик растворяется в ролях абсолютно.
Оскар с нотками Ирода с взглядом Жойдика, Бози с мелодией Саломеи и мыслями Бозина. Все перемалывается под эмоциями и рушится вниз небом на землю.
И затем все вперемешку, Бозин отталкивающий Жойдика. Сильно, резко, рвано, но буквально вжавшийся, влетевший в него, когда тот протянул руку, успокаивающе, понимающе, ждущее.
Ничего не может быть другого.
Плевать.
Плевать на все, на театр, на Роберта, на мир, на людей. Мой мальчик в моих объятиях, в моих руках, обнимает меня, склоняет свою голову на мое плечо и словно ангел окутывает меня Любовью. Плевать, что дальше, плевать, что до этого. Есть сейчас.
Этот самый момент, когда уже, не понимаешь Оскар ли, Ирод или Жойдик. И что творится? И Бозин до этого выкрикивал оглушающее, больно, размеренно, что он трус. И в прахе собственного разума, отблесками ты думаешь о том, что на сцене творится жизнь, и Бозин ни в какую не хочет прощать Жойдика за контракт и свободу и все равно, что сейчас он здесь.
Трус, трус, трус.
И затем пронизывающий шепот единственных в мире слов, единственными губами, и безумный, дикий, животный танец царевны, и дым в глаза и в глотку, и под ногти, и врывается в кровь. Иродиада, жгучая Иродиада, победившая, как кажется ей и совершенно убитый Ирод. Умер он и только он. Сейчас именно в этот момент.
И как звучит все, что он говорит после ее желания. После желания царевны. А царевне все равно. Главное мертвые губы… И кажется, что Ирод не может простить ей только одного. То, что променяла Жизнь на Смерть. И он, сам не понимая, дарует ей…Свободу.
Меня разобрали по частицам и забыли соединить. Я расщепленный еле живой держусь за последние слова, что воскресают. За последний момент и дрожу весь, от корня волос до кончиков пальцев. Я весь принадлежу тому, что происходит или уже только что происходило.
И вновь, следя за губами, кажется или нет, а вроде бы уже совсем реальность ведь после Бози только воздух, но губы почему-то договаривают «н».
***
Я никогда не был на Такой «Саломее». Настолько одуряющей, безумной, настолько горячечной. Я никогда не видел в этом спектакле столько любви, как в этом. Любви в каждом. Любви и ревности. Любви и свободы. Любви и желания.
Я никогда не видел таких Бозина и Жойдика.
Перешедших границы, дозволивших себе то, что я только мог представлять и додумывать. Пальцы по коже, губы по плечам, виску, шепот в самые губы, и слишком скользящая нежность.
***
Немного не лирики.
В силу своего опаздывания я не успел купить благословенных орхидей для Жойдика, поэтому только мог кричать разную несуразицу, ловить взгляды и аплодировать до стершихся ладошек. А затем идти к служебному входу, чтобы только… Хоть чуть-чуть понять о реальности этих людей.
Вначале мы там с Рэй вообще были вдвоем. Пошутили, посмеялись, позамерзали на скамейке, потоптались у двери. Вышел Роман Григорьевич, и я даже слов не мог подобрать, о том, чтобы вымолвить и речи быть не может. Немое восхищение и полнейшее преклонение перед творцом – картина называлась так. Улыбнувшись, мы посмотрели вслед отъезжающей машинке и вновь стали ждать. Вышел Бозин, поздоровался, мы сказали ему спасибо и на этом вежливо закончили. Затем выскочил Леша, которого мы вообще решили не трогать – а зачем он нам? Выскочил Ваня. Узнал, поздоровался, заговорил, стрельнул зажигалку, Рэй у него сигарету. Говорили о планах и выставке, говорили о чем-то хорошем. И тут вышел Жойд. Перегруженный цветами на обе руки. В одной охапку, в другой корзинка. Ломанулся к машине, а я мило решил не приставать к человеку. Слишком уж понимаю его. Но... не тут, то было, я один такой благородный. К нему подлетела женщина, стала просить расписаться, и Гений поставил-таки корзинку. Я решил, что раз уж поставил, то я тут как бы ни при чем, на здоровье начальника не я покусился и стал подгребать. Вежливо повертевшись в сторонке, ибо подслушивать чужие признания в любви не хорошо, я зорко следил за большими руками и когда они потянулись к корзинке, а прекрасница отошла в сторону, я в один шаг подошел и строго попросил громким голосом: Не берите!
Жойдик немного растерянно поднял голову, т.к. он наклонился за корзинкой и ответил мне обиженно: Не брать?...
Я кивнул: Мне нужна рука. Точнее, можно пожать твою руку Дима. Я сегодня без цветов, а так как спектакль был ого…вообщем, мне нужно. Пожалуйста. Хоть как то выразить тебе благодарность. Спасибо…
Чуть улыбнулся, пожал мою маленькую ладошку. И взгляд у него добрый, теплый и усталый.
На этом я отстал от человека, вернулся к Ваньке и Рэй. А потом уже Ваньку снова последнего звали в автобус, а он нам что-то говорил и говорил, разобнимал на прощание, расцеловал жгучей щетиной.
И мы ушли.
Каждая в своих мыслях.
И тепло было.
Очень.
«Единственная моя радость видеть тебя счастливым… и свободным.
Я не понимаю как, как твои губы равно созданы для песен и поцелуев.
Ты единственное мое Божество, которого я жажду… Бози».
Я не понимаю как, как твои губы равно созданы для песен и поцелуев.
Ты единственное мое Божество, которого я жажду… Бози».