Все о Жой...мужчинах.

[larvatus]

Да. Я его написал. Я его со слезами и соплями написал.
Дописал.
И он непроверенный, и в нем наверняка есть ошибки, но как только я берусь перечитывать, как во мне что-то перемыкает, так что не обессудьте. Эмоциональный я, да.

"Все о мужчинах"
Санкт-Петербург, ДК "Выборгский"
10 февраля 2012

Не знаю. Для меня, наверное, странно, точнее нет, не-при-вы-ч-но идти на спектакль с Жойдиком, но не на спектакль Виктюка.
Я не знаю, чего я боялся.… Того, что не понравится? Возможно.
Я не знаю, на что я надеялся.… На то, что Жойдик в плохой спектакль не пойдет? Наверное.
Занимателен тот факт, что этот спектакль был в том зале, где я в первый раз когда-то смотрел «Служанок». Тогда это была новая волна, тогда я выползал из зала и понимал, что я никогда не видел до этого театра. Никогда не видел такого театра. И театр никогда не будет для меня прежним, наверное.
Этот зал. Старый, абсолютно неуютный, какой-то слишком советский. С разваливающимися креслами внутри и шикарно обставленный в коридорах, в холле – странно. Мы с Рэй сидели, по-моему, на 4 ряду у прохода. Точнее Рэй у прохода, а я в проходе, ибо я сидел на дополнительных местах, которые прикрепляются к боковым креслам. И, вспоминая наставления Катруси, мы тщательно размышляли на тему того, как же Жойдик должен здесь что-то делать, если здесь очень узко, совсем узко.
Я сидел и боялся. Меня буквально трясло, меня плющило, корячило и трясло от страха. От страха того, что я не выдержу, что все будет хуже, чем я думаю, что я расплачусь от того, что Жойдик здесь – да, а там, там больше нет. И это мне выносило мозг, это меня убивало. И вот когда из динамиков раздался голос Аверина, я почему-то подумал, что в меня выстрелили. Потому что…
Знаете, я так привык к спокойному, размеренному голосу Романа Григорьевича, что новый голос это как холодная вода спросонья. А вслед за Максимом, Добронравов. Высоким, милым молодым голосом, а потом и Дима. И я понимаю как же я по нему соскучился, как я по нему скучал, по нему на сцене. по его воплям, по его отчаянной, на волоске игре на сцене. И вот он говорит. А у него такой голос. А у меня в голове Оскар. В общем, вы понимаете…

Сценография мне понравилась. Обалденное решение. Удобное, простое, легкое. Абсолютно не мешающее актерам, вливающееся в действие, помогающее менять образ сцены, и саму сцену. Очень круто!
И вот это самое начало, эти три застывшие тени. Прекрасные-прекрасные музыканты. Они как отражение каждого из героев. Не знаю, может, кажется, но так здорово, что один из них кудрявый. Ну, это так вообще меня тронуло... Действительно, как будто отражения. Ну да ладно…
И дальше, поехали. Громкая, шикарная музыка. Весь спектакль поражающая меня своей подборкой. Прелесть, каждая композиция в точку, в самое сердце.
И про костюмы хочется сказать то же, что и про декорации. Настолько органичные, интересные и переходящие из сцены в сцену. Я в полнейшем, неописуемом восторге.

Ну и теперь собственно о самом спектакле, как будто до этого было не о нем.
Аверин. Мне казалось, что он слегка переигрывает. Он в лучах славы и, судя по всему, на этот спектакль действительно большинство ходит именно на него смотреть, его слушать и им восхищаться. Он это знает и умело этим пользуется. Роли у него немного более комичные, чем все остальные, помимо Отца разумеется. В этих ролях, в роли Зоки, Шефа, Роби он смотрится необычно, смотрится смешно и немного нелепо. Роли разные, он ими очень ловко варьирует, но все - таки временами кажется, что смеха над ним слишком, слишком много, просто потому, что он Аверин. Но его Отец, его проигрывание Отца меня поразило. Абсолютно изменившийся голос, абсолютно другой взгляд, как будто и не было до этого никакого нелепия и клоунады. Восхищает, правда.

Добронравов. Он открытие, он действительно ошеломительное восторженное открытие. Он был просто прекрасен. И как он играл, он не играл, он в принципе является всеми этими парнями. И вот он такой, да, и в это верилось. Он не актер, он просто страшный человек, берет роль и вдевает её в себя. И какой у него голос…Шикарный не то слово. Он нас поразил. Просто действительно убил. Иво – такой обычный парень, совершенно обычный, крутой парень. Мне кажется, таких все время показывают в массовых мелодраматичных комедиях. Уверенный в себе, душа компании, секс-машина, но, тем не менее, в той сцене с друзьями, с Зоки и Павлом. То, как он отреагировал на пьяный крик Павла о нем и жене Зоки. Эта опущенная голова и вздрогнувшие ресницы. И полный провал, потому что Павел, Павлуша все испортил, чертов моральный кретин! И так обидно за всю эту ситуацию, и до этого ты так верил в то, что Павел прав, так же как потом веришь Иво, что прав он. Когда тот чуть было, не кидается в своего друга, бывшего, настоящего, еще не будущего всеми этими зефирками - гантелями. И жалко, жалко такую дружбу.… Потому что это же все алкоголь, задурманил, но… Иво прекрасен.
А Ян. Ян. Ян меня выворачивал наизнанку. Своим переживанием за Отца, за брата, за все это. Своей любовью к ним обоим, и своей добротой, и заботой. Ян, Ян мальчик мой…. И как же хотелось рыдать там, где то за его спиной и хватать за плечи, когда он разбивается об стенку, чтобы всем угодить, чтобы бы семья была вместе, и эти слезы, и отчаянное признание о Матери, и затем все бесподобно глухое где-то в сознании у меня, как ватой заложенной. И как он цепляется за плечи своих родных, любимых, отстаивая Семью перед жизнью, судьбой и каким-то неведомым Богом. О, Виктор, вы были таким открытием…
Малого пропущу, потому что роль была маленькая, а трусы смешили да))) но акцент, это стоит упомянуть. Он поразительно, великолепно владеет голосом. Меняет от Иво к Яну, а затем кавказец Малой, а потом утонченный прекраснейший Лео. Обалденно.
И да, Лео. О, эти нотки, о, эти ароматы в голосе, о, этот «Queer as folk», возникший у нас перед глазами. Лео мальчик, Лео фея, Лео просто душка. И это, правда было прекрасно и до последнего – я верю.
А потом снова, в конце, Иво и он самый убедительный и эти трясущиеся коленки, и этот очумелый слеповатый взгляд. Боже, как можно так играть старика?? Мое восхитительное бесконечное браво Добронравову!! И в следующий раз цветы, обязательно цветы и для него. Потому что то, как он радовался второму букету, который ему протянули – это не описать. Скакал по сцене аки горный козел, в отличие от сурового насупленного Жойдика, сжимающего в руке небольшую гору цветов, и сияющего и осыпленного любовью и букетами Аверина.

И вот так медленно, незаметно и насуплено я подступаюсь к Жойдику, к Дмитрию Михайловичу в этом спектакле и мне хочется, забить, забыть и не писать, но держать в себе тоже не хочется, ибо страшно за себя и свое сознание, Дмитрий вы…
Срываюсь.
Жойдик.
Я не видел его с последней Саломеи. Я до сих пор не попрощался с ним. Я до сих пор не сказал этого гребанного слова из трех букв и не могу, не просите, не стоит, забудьте, пока.
И вот он появляется с голоса. Со своего голоса. С Оскара, который у меня в голове, я уже об этом писал, и я умер, хватаясь за руку Рэй, прости родная.
У Жойдика прекрасная физическая форма и прекрасное настроение. Он играет.… Знаете, он играет так, как будто с него сняли оковы, наручники, веревки. Он здесь сам по себе, сам свой. Он здесь не теряет себя и это видно и ему от этого легче. Ему легче знать, что он на работе, на сцене, а не становится Иродом, кидающимся на пол, хватающимся за Саломею, царевну Иудейскую, Боже, что же у него в голове.
Здесь он мужик. Обычный большой мужик с хорошим образованием, работой, примитивным желанием трахать всех, но любящим жену и детей. И Жойдик прекрасно знает как это. И поэтому он все понимает, поэтому ему легко. У него обычный костюм, прекрасный капюшон, у него обычное имя – Павел, и рядом обычные парни- друзья. Господи, как же ему легко играть. И он варьирует своим голосом, подтягивается, и говорит на сцене как в жизни. Расхлябанно, немного безалаберно и лентяйски. И в этом весь он. И это нравится. И то какой он пьяный, не как Ирод, а как бы был пьян обычный парень, и то, как он хочет врезать за своего друга своему другу, и тот как защищает нелепого странного Зоки, и то, как потом пытается вымолиться перед Иво, и то, что он поет… Боже, когда он подошел к микрофону, я перепугался, потому что до этого никогда не слышал, как он поет и тут низкий, красивый голос с хрипотцой и все ноты чистые до единой. Шикарно. Вы меня поразили, Дмитрий...
А дальше был Руди. Просто Руди. Знаете, я сидел, отходил от сцены с Отцом и Яном, по-моему. Мне было как-то странно. Весь этот холодный, свет, эта музыка, музыкант, играющий на виолончели невидимым смычком. Эти голоса, и понимание того, что именно тот, кого потом сыграет Жойдик и есть тот самый, кого они ждут. И внезапный серьезный слишком серьезный Аверин, и такой трогательный, срывающийся любящий Добронравов. И у меня уже что-то щемит в груди… И тут, в темноте голос Жойдика. Дмитрий, этот ваш голос… и этот голос заполняет собой пространство, он будто бы слышится отовсюду и непонятно из какой конкретно точки. И этот голос заполняет собой зал, всех нас, меня и я еще ничего толком не осознавший не отошедший от предыдущего эпизода, я проникаюсь голосом, который отзывается во мне памятью Клер, и тут меня что-то задевает, ощутимо задевает по спине, боку, руке, практически голове и в воздухе остается цветочно-сладкий аромат и перед моими глазами выскакивает Жойдик, а я вцепляюсь в подлокотник и говорить не могу, а Рэй рядом поджимает губы, чтобы не рассмеяться, над моим лицом и тем как меня только что чуть не сшиб Жойдик, а я с расширившимися глазами смотрю на то, как Дмитрий, вы забираетесь, впрыгиваете на сцену, быстро лопоча по телефону, и во мне что-то умирает, потому что я слышу Клер…
И мне кажется, что мне уши, глаза, рот ватой заложили. Я как ватная или свинцовая кукла сижу на этой маленькой скамеечке и кажется, что я сейчас разорвусь на эту огромную тучу маленьких узких лоскутков, и ловите потом меня в воздухе, Дмитрий…
И этот Руди, Руди, Рудольф, ползает, умоляет, восхваляет, быстрым-быстрым голосом, перебирая слова, он стелется вокруг возвышения, на котором Аверин, он в этом чертовски идущем ему пиджаке на манер мундира с золотыми пуговицами и прострочкой, он с убранными назад волосами, что тоже чертовски ему идет, он говорит голосом, которым когда увещевал, вопил, умолял Соланж, и я, поверженный, убитый, ра-зо-д-ра-нный еле шепчу сквозь омертвевшие губы, что же ты наделала Клер, малышка, что же ты наделала…
Мне кажется, что если я закрою глаза, а потом открою, то я увижу красный полумрак, зашторенные, задрапированные окна и два мечущихся лица, две томно-шаманские фигуры и услышу: Моя деееевоочка.
Что же делаете вы со мной, Дмитрий…
И дальше этот Руди все так же продолжает, и в следующем эпизоде, он громко провозглашающий Скромного Малого, носится между нами, обдавая меня каким-то непонятным женским цветочным запахом, он кричит и ликует, а мне бы только не схватить его за руку и не умолять вернуть Клер, за что вы нас так, Дмитрий… И где то в череде всего этого, я хватаюсь за Рэй и в полубезумии шепчу куда-то в потолок, какой к черту Солдаткин, какой к черту Дзюба, он нас бросил и теперь никогда, никогда не будет ничего такого в служанках, саломее, я жестко пьян от этой мысли в стельку и меня почти рвет от бесконечной, бесконечной тоски, потому что нельзя так. Не-ль-зя. Но Дмитрий об этом даже не подозревает.
И потом этот Руди так нелепо, смущаясь, танцует стриптиз, жеманится, кокетничает и так напоминает мимикой и танцем Monsieur l’amore и вновь, вновь, вновь, Клер, малышка, жестокая ты наша, малышка Клер…
И дальше Том. И теперь он собранный, медленный, вышагивающий, каждый шаг весит как мой плач по Саломее. Ему очень идет длинный плащ, очень идет. И этот голос. Отточенный, теперь уже острый, как Жойдик умеет – выковывает слова. Он бьет ими, цепляется за Отца и Яна, и хочет уцепить больнее, глубже въесться под кожу. И то, что там происходит на кладбище –это… это сильнейшая сцена. Все его слова об Отце, это настолько глубоко пробило меня, что меня трясло в ознобе от происходящего, а потом отчаянье Яна, опущенная голова Отца и глаза, глаза Тома. Какие у него там глаза. Обезумившие. Его мир, весь его мир перевернулся с ног на голову и рухнул. Вся его месть, злоба, ярость на Отца обрушилась на него самого, подминая под себя, перемалывая разум в крошево. А потом, эти шаги навстречу друг другу, это протягивание руки, почти касание и пролет плечом об плечо, и разворот и почти падающий Том, бегущий к Отцу и объятия, и рыдающий Ян и смеющийся, хохочущий Том, Жойдик и меня можно подметать с пола, а лучше тряпкой, потому что я реву, реву от той жизни, которая происходит на сцене. Эта жизнь меня вынесла напрочь.
И последний – Денис. И Жойдик в роли гея убедителен, прекрасен, неповторим и… зачем он говорил как Оскар? Точный, уверенный в себе, любящий, любимый, он весь окутан розами и утренним кофе, он весь какая-то нежность и мужественность. Но Оскар, Оскар, зачем вы так со мной? То как они с Роби выясняли отношения на балконе – очаровательный эпизод, просто волшебный. И как они почти уже готовые порвать друг друга как собаки, мило щебечут в ответ Лео: «Доброе утро!» Шик. Блеск. Овации.
Жойдик бесподобно светло улыбается и сияет. И Жойдик снова свободен. И ему хорошо в этой свободе.
Ему не нужно искать себя после каждого спектакля, ему не нужно урезонивать себя в себе и свои роли, как приходилось в театре Виктюка. Может я это придумал, да. Но…

Спектакль хороший. Очень хороший. Глубокий, но всё на поверхности и мудрый, по жизненному, по обычному мудрый, без всяких дебрей любви и Атлантиды, и космоса. Наверное, поэтому Жойдик там играет. И да, спина, спина…
А поклоны были быстрыми и холодными. Знаете, у Виктюка всегда очень теплые поклоны, и длинные, и каждый из актеров такой разный. И здесь они тоже были разные, но не хватало. Кого-то сильно не хватало.
Лично мне.
И что я не понимаю.
И здесь у Дмитрия роли нелегкие, и здесь он рвется на части когда бросается к Отцу, и здесь он бьет себя в грудь, пытаясь вымолить прощение у Иво, и здесь он пляшет и поет, и ластится и играет в этом чертовски привлекательном мундире, и здесь он выточенный из шелка и мрамора, гордый и нежный, но почему же тогда, если он не может играть без надрыва, если он не может без этого, за что он тогда ушел…
Клер, малышка моя, что же ты наделала?