Москва.
Театр Киноактера.
12.12.2011
"Саломея. Странные игры Оскара Уайльда"
реж. Роман Виктюк.

Саломея. Последняя моя...

Мне кажется, что я уже не помню и половины спектакля, хотя мне кажется, я не помню и половины своей жизни. В голове полнейший сумбур и мне даже не хочется поднимать голову, чтобы перечитать все то, что печатаю я на автомате, на каком-то глупом автомате. Сумбур. Во мне кладбище отчаянных, печальных мыслей и они как не-мертвые шатаются по моей опустошенной голове.
Я просто пытаюсь прийти в себя.

читать дальше
***
Первое, что мне бросилось в глаза это их взгляды. Взгляды Жойдика и Бозина. То, с каким выражением глаз они вышли на сцену. Спустились по этой лестнице, шелестя плащами, шелестя душами - напоследок. Мне хотелось убить. Убить сразу. Во мне что-то перевязалось жгутом и до сих пор не отпустило. И не знаю когда.… Но вернемся к началу, а там. Там были они с умиротворенными лицами. Идущие шаг в шаг. Под руку. Два Бога, которые разрушили целое небо. Я помню, как они подошли к краю сцены и как Бозин внимательно смотрел на лица зрителей. То ли он пытался забыться, то ли вспомнится. Не знаю.
Я до боли хотел закричать.

***
Мне нравится неспешность начала Саломеи. Тишина, упоительная тишина. Спокойствие и ровное дыхание. Как выходит Колядов, как он ждет, пока спустятся вниз Оскар и Бози, как они медленно вышагивают периметр, а остальные актеры щелкают зажигалками, как плывет дым и тихо вступает скрипка, взрываясь оркестром и яркими софитами.
Они сели на диван, уверенно отклонились на спинку и идеально взмахнули кистями все, до единого, на красное покрытие снова упал пепел. Это было прекрасное ощущение полнейшей идеальности.

Судья начал свою речь, подводя все к первому слову Оскара. И оно было произнесено так, как я когда-то, на первой Саломее его услышал. Чуть выше, потом ниже, потом ровно.
«Под-твер-ждаю».
Что-то бросилось мне в грудь. Наверное, сердце разбилось о грудную клетку.
Дальше я вижу только Бози, который чуть наклонился к Оскару, к своему любимому и скользит по нему глазами, полуулыбкой.
Мне кажется, что Бозин пытается запомнить Жойдика таким. Уверенным, непоколебимым, ироничным и утонченным. Ему нравится чуть касаться его кончиками пальцев, ему нравится дергаться током от прикосновений того. Ему это нравится и он зол. Он очень зол. Это видно.
Уайльд вычеркивает слова мундштуком, Поджерс чертит слова дымом.
Поджерс сегодня не столь безразличен как в прошлый раз. Поджерс болен. Он говорит, не смея верить в то, что он говорит. Он говорит с каким-то температурным жаром, будто бы забывая, будто бы охлаждаясь и вновь заливаясь огненной лихорадкой. Уайльд прерывает его речь немыслимой интонацией. То, как он произнес: «Вы мистик, и вы глупец» вдарило мне в голову, хлеще, чем абсент.
Здесь спектакль закончился, и началась жизнь. И тогда все встало по местам. И этот суд, и Бози- злой, но любящий Бози, и Поджерс защищающий, но не то чтобы слишком, скорее прикрывающий, и судья, и мать, и эти игры…странные игры.

Мать Оскара была ослепительной стрелой, ворвавшейся в душу каждого, кто сидел в зале. О Боги, как же я жалею тех, кто не понимал всей сути именно этого спектакля. Где каждый монолог, каждой слово живет для этого момента. Именно для этого. Для последней Саломеи. Жалею я их, или кажется – завидую?
Погорелова была залита слезами, я же душился ими, не смея всхлипнуть, но все же поток так трудно удержать.
«Мне не стыдно за моего сына. Он остался верен своей неистовой ирландской природе, он остался свободен, как птица!»
Как, как можно такое сыграть?! Сыграть ли? Она проживала каждое слово, она не защищала своего сына, она билась за него. Неистовая, она говорила от всей Ирландии. От свободной, воспетой в легендах, страны. И ничего не было для нее важно, как ее сын, как правда, которую она перекатывала в ладонях и выбросила в воздух, как голубку. Эта великая женщина стояла напротив меня, в профиль и слушала приговор. И чуть заметная улыбка неотвратимости мелькнула на ее губах и исчезла. Оскар смотрел на свою мать, Жойдик смотрел на Погорелову и знал, что она его понимает. Что она всеми своими выплаканными словами, хриплым голосом от рыданий – она с ним, она верна слову «свобода», так же как и он. Просто ей уже не нужно уходить, а ему….
«Можно я ничего не буду говорить?»
А мне хотелось кричать, мне хотелось обливать его руку в черной перчатке слезами, и шептать куда-то в ладонь – можно, только не нужно кидать это все? Без тебя же все не будет таким. Ты же знаешь, да? Ты же знаешь…

Бози был распет, Бози был сладкоголос и зол. И это скользило в каждой строчке сонета. Он уже был сочетанием нежности и убийственности. Он пел. Медленно, красиво, выплетал языком слова и я думал не о том, что они сейчас ходят, а о том, что они сейчас целуются, потому что нельзя говорить это так. Так, как будто бы он овивал своего Оскара, будто бы скользил по нему пальцами, оставляя клейма-дорожки. Он ласкал своего любимого, он любил его каждой буквой. А Оскар просто поддавался ему, пытаясь выкинуть из себя приговор, но неизбежное – неизбавляемо, и «Тюрьма Её Величества, Рэддинг», настигала его даже в эту минуту интимной близости со своим Апполоном.

Танго. Танго было сексом. Неистовым, страстным сексом между двумя любящими людьми. Порой слишком ласковое прикосновение рук, порой слишком быстрые движения. Скачки ритма, скачки волн. Я помню, как Бози буквально уткнулся лицом в лицо Оскара, выползая из-за спинки дивана – соблазнительный. Я помню, как он наотмашь швырнул Уайльда на диван. И я смотрел на руки. Большие, сильные мужские руки, такие трогательные и изящные в черных перчатках с перьями по верху. Я видел, как они плавно лежали на кожаной обивке, как тяжело вздымалось тело от дыхания. Я видел, как Оскар отчаянно плакал в эту обивку, чтобы его мальчик не видел его слез, его подчинения судьбе. И вот он один. Раскачивает светильник и медленно читает – «Странные игры…Оскара Уайльда».
Неотвратимое началось.

***
Паж Иродиады был гремучей смесью. Он тяжело дышал, он кривил губы и выдыхал слова. Он ломал руки и бессильно тянулся к Нарработу, который его не замечал. Мне так и врезалось в память именно это. Безумный, напряженный до смерти Нарработ и паж, в отчаянья протягивающий к нему ладони.
Уайльд ходил между ними уставший. Опустошенный, он начал эти игры, чтобы хоть как-то заполнить свою душу, хоть чем-то. Иродом и его невыносимостью. Его болезнью. Он ходил и стоял у столба, прижимаясь к нему, дыша и из последних сил хватаясь, как за тростинку. Мне казалось, что уже тогда он еле контролирует в себе утонченного Уайльда, пытаясь еще чуть-чуть не поддаться пьяному безумию Ирода.
«Голос Иоканаана».
Мне нравится, когда Жойдик так переключает. Будто бы щелкает рычаг этой неуправляемой машины, все дальше ведя нас за собой в ад.
«За мною придет другой, кто сильнее меня. Я недостоин развязать ремни сандалий Его. Когда Он придет, пустыня возликует. Она расцветет, как лилия. Глаза слепых увидят свет, и уши глухих раскроются. Вновь рожденный положит руку на логовище драконов и поведет львов за гриву Их».
С самого начала, каждой репликой разрезая меня на лепестки, они с Ваней творили голосами что-то невероятное. Начиная по одиночке, они все больше и больше сплетали их в единый гул. И в конце, шепотом – «Их», просто убило. Контрольный выстрел.
Нельзя так слушать людей.
А затем…
«Входит царевна Саломея».
И у Оскара опускаются руки, голова и он уступает место своему личному наркотику, безумию…
Входит царевна Саломея.

***
Я не знаю, как описать Бозина в этом спектакле. Я не знаю.
Он был девушкой. Абсолютной девушкой, до боли в висках – девушкой.
И он начал говорить с Нарработом еще низким голосом, как будто с усилием, как будто натягивая на себя роль. Но с каждым мгновением он все больше и больше становился царевной. Прямо на сцене. Дикой, независимой, демонической царевной. Дьявол воплоти. Кажется, это она убила Нарработа и смеялась над тем, как паж его оплакивал. С каждой минутой он все больше и больше превращал себя в жен-щи-ну. И под взглядом Жойдика становился ей абсолютно во всем.
Изгиб спины – женский, ноги женские, покачивания и переплетения рук – женские.
А улыбка….
Такой улыбки никогда не было. Никогда. И Жойдик это знал.
В это Саломее была та магия, которой я не видывал до этого. Такой не было.
Оскар вызывал своего демона, личного демона. Бози ни в чем ему не отказывал.
В Саломее был ядовитый нектар, собранный из чудовищности и красоты, выразительной капризности и холодной расчетливости. Не ходящая по острию, а сама – острие. Она водила собой все действия, заплетала и завязывала узлы. Она играла. Как же она играла всеми, и моим разумом. Саломея, опирающаяся спиной на столб и заглядывающая в глаза Ироду. Миллиметр до кончика носа, сантиметр до мягких, искусанных губ. Саломея, выгибающаяся от взглядов, сворачивающаяся клубком на диване, вытягивающаяся, словно пантера, словно змея на спинке. Вся скользящая, вся неуловимая, вся, она вся здесь и не с нами. И в этой Саломее я видел не ее любовь к Иоканаану, который был всего лишь внутренним ангелом Ирода, нет. В этой Саломее была только ожесточенная страсть, стремление овладать. Завоевать, сохранить, оставить себе и только себе. И это было. Не поверите, но я это видел. Саломея соблазняла, водила Ирода за собой, потому что ревность сильнее всего на свете, злость такой женщины страшнее всего. Ей нужно было его сломать. Растоптать хребет, босыми ногами танцевать на песке из его легких. Она хотела его разломать, растолочь. Но тетрарх обрел свободу. Поддался светлому в себе, поддался ангельским речам Иоканаана и сберег для себя Саломею. Хрупкую, порывистую дикарку. Сберег в себе ее образ навечно, успокоил в сердце ее душу, убив лишь прекрасную, но жестокую оболочку.
Она была так невинна, когда укрытая белым плащом, села на краешек стула, словно нимфа, опустившаяся на гладь воды и ждала, когда выйдет тетрарх. Несомненно, ее и только ее тетрарх.

***
Ирод был. На этом я бы и рад закончить все слова о царе, но…они не заканчиваются, а плещут из меня неровным потоком воды. То тише, то сметая все…
Это был божественный Ирод. Пьяный настолько, чтобы быть кристально трезвым. Он все понимал, он все осознавал и его взгляд, его взгляд искал только свою царевну. Плаксивый ребенок, слишком мудрый взрослый. Это горе от ума, горе от его слишком разумных, философских для той поры мыслей. Это был именно такой Ирод. Он боялся крыльев, которых никто кроме него не слышал. Вы слышали, как он это говорил? Смотря в потолок, прорывая его взглядом и видя звезды и луну. Ту самую луну. Его лицо, искаженное мукой влюбленности и отчаяньем приковывало к себе взгляд. Момент, когда он заглянул под плащ, добил меня и утвердил во мне понимание сегодняшнего Ирода. Он, вдумчиво оценил лежащий труп, увидел все до мелочей, увидел в открытых зрачках отражение ядовитой улыбки Саломеи и все понял, но его разум слишком отрицал все это, слишком хотел видеть царевну доброй и прекрасной, придуманной самому себе, поэтому и был этот ребенок. Маска. И была эта истерика, и вытирание ступни, стирание крови, невидимой, но осязаемой. Поэтому и есть эта трагедия, конфликт. Конфликт Ирода между собой. Одна его часть- царь, другая – ребенок. И в Уайльде абсолютно такие же пропорции, такие же части. В этом есть сочетание.
Ирод призывал к себе царевну всеми возможными способами. Звал как дитя, звал как повелитель. Бесподобное: «Сядь рядом со мной, Саломея…»
И указание пальцем, и обиженные губы и дрожащий взгляд.
И столь точное, вымеренное движение царевны. Корпус вперед, поворот головы. Прямо в глаза, прямо в душу. И этот тон.
Злонамеренный, оскорбительный тон чистого ручья и самой безвинности.
«Я не устала, тетрарх».
Он, пытающийся избавится от своего чувства, лишь погружался в него все больше и глубже и уже оттуда, воплем все еще надеялся на пощаду, но… И поэтому срывался. Он кричал, он выл, как волк на луну.
«Принесите... Что я хотел?.. Я забыл».

Жойдик с Бозиным играли себя. Бозин обиженный, злой на обстоятельства, на судьбу и не желающий с этим мирится, мстит последней игре Жойдика. А тот отдается, отдает все в эту игру, в это проживание. Протягивает с ладони, а Дима цапает по локоть, вылизывая до дна чашу души…
Как они сталкивались на сцене, будто бы пространства мало, как хватались друг за друга, дышали в губы. Иродиада, толкнула Саломею в руки Ирода, и Бозин чуть не коснулся устами своими рта Жойдика. И выдохнули. Оба. Я слышал этот воздух, скользнувший из самого сердца. Руки скользили постоянно, а переплетения пальцев было слишком интимным. Хотелось закрыть глаза и отвернуться, хотелось вывести всех вон, лишь бы оставить это колдовство наедине. Момент, когда Ирод протягивает руку, слегка дотрагивается пальцами до ладони Саломеи. Дрожащие плечи и горячий взгляд, а потом узкие длинные пальцы Бозина вглаживаются в ложбинки межпальчия и мне хочется умереть. От нежности.
О да, эта Саломея любила Ирода и ненавидела себя за свое влечение к тетрарху.

И Иродиада это видела. Поджимала губы, шипела, почти кричала, швырялась войнами, хватала веер и с ожесточением выбивала ветер. Ирод хотел ее убить, он так яростно хотел от нее избавится, но не мог. Ибо это грех и его светлая часть не позволяла ему так поступить. Он был болен, болен и запутан. Метался по сцене как дикий зверь, а затем затихал в углу…у дивана, или у стенки. Выступив за порог красной террасы. Это было так болезненно трогательно. Не хотелось ничего, кроме как утешить. Тетрарх и искал утешения, искал у единственного существа, способного его понять. У Саломеи.

«- Тигеллин, когда ты последний раз был в Риме, говорил ли тебе император о...
- О чем,повелитель?
- О чем, повелитель?…»
Абсолютный момент. Просто невероятный по накалу эмоций. Как в паутине бегает сознание царя. Он уже не владеет собой, передразнивая на тон выше своего слугу. Он уже не ребенок и не царь. Он уже умирает в истерии и в жаре.
И после этот душераздирающий крик, вбивание кулаков в пол:
«Сегодня я счастлив, я необычайно счастлив. Я никогда не был так счастлив».
И повторение, повторение, и рыдания, и хрип…
Они правда играют спектакль?
Мое сознание молчало, а я рыдал. Рыдал беспросветно, глухо в ладонь.

Иродиада была помехой. Как же он схватил ее за голову, когда Саломея согласилась танцевать, а ее мать все еще отрицала этот факт. Мне показалось, что он сейчас ее убьет, но он самым спокойным, участливым тоном лишь сказал: «Моя дорогая, моя жена, моя царица… это бес-по-лез-но. Я не вернусь, пока не увижу ее танец.
Танцуй, Саломея, танцуй для меня».

***
А дальше был Оскар.
Спокойный, ироничный, уже чуть сумасшедший, уже немного лишенный чего-то, но не главного. Все пыль.
Вся эта сцена была пропитана жизнью. Была пропитана реальностью. Складывалось ощущение, что этот спектакль специально поставили на конец. На закрытия сезонов Жойдика в Театре Романа Виктюка. Ибо нет слов, чтобы передать всю полноту этой сцены. Все слова Роберта Росса, обнимающего голову своего единственного Оскара, свое единственное божество, которое никогда, никогда не станет ему принадлежать. Все слова, только для того, чтобы тот забыл Бози, чтобы тот потерялся, оказался как можно дальше, но… Бози ангел, Бози спасение Уайльда и он никогда его не предаст.
«- К дьяволу лорда, где Бози?
- Его не видели всю эту неделю.
- Я знаю. Я спрашиваю, кто его видел всю эту неделю?
- Говорят, что его пребывание в Лондоне будет для Вас опасным.
- Единственный опасный для меня человек - это я сам. К несчастью, я в Лондоне, а значит - беду не отвратить. Где Бози? ГДЕ БОЗИ?
- Он путешествует по Алжиру вместе с Али.
- Какая Али?.. КАКОЙ АЛИ?»
И здесь сознание, утонченное сознание Уайльда рушится, обнажая его внутри. Его две части: ребенка и царя. И вскрываются подноготную все тайники души, все тайники чувств между тетрархом и Саломеей и Оскаром и Бози. И он плачет, потому что все рамки, все, что он держал в себе разбилось о ревность и какую-то обиду, что его мальчик, его солнце и ангел не рядом.
«- Что ты плетешь? О чем ты говоришь? Хочешь бежать... трус! Хочешь стать всеобщим посмешищем? Хочешь выставить на посмешище меня, ничтожество? МУЖЧИНЫ ПРИНИМАЮТ ВЫЗОВ, СЛЫШИШЬ?! Если надо будет, я готов бороться за тебя на суде как лев! Я перегрызу глотку этому старому ослу - моему отцу, но ты, ты не смеешь бежать!
- Ты прав. Ты совершенно прав. Мужчины принимают вызов. Мужчины играют до конца, не правда ли, Роберт? Я честно играл свою роль и я не могу испортить финал».
И кто-то среди сидящих в зале еще смеет утверждать, что он на спектакле? Перед взором разворачивалась жизнь, оголялись взаимоотношения, била ключом кровь и эмоции. Мы оказались вверчены в водоворот чувств и людей, они оказались каким-то образом перед зрителями.
Бози впервые так швырял Оскара. В плечи, на пол и катись ты кубарем, предатель, трус. Сквозь слез, сквозь боль, сквозь бесконечную любовь. И потом уткнуться в протянутую руку, на мгновение еще хранить гордость и обиду, но податься порыву и обнять, прижать, обхватить руками, всего. Дышать куда-то в шею, сдавленно плакать, но не отпускать. И почему-то мне казалось, что там, на том краю сцены, сквозь зубы он шепчет: «Идиот, Дима, ты такой идиот…»
Они жили последний спектакль.
Последний Такой Спектакль.
« К дьяволу театр, к дьяволу афиши. Настоящий спектакль вот здесь - в голове, и оттуда вычеркнуть его могу только я сам. Слушайте, дети мои, слава - это скверна и пыль. Слова моей "Саломеи" подобны чистому роднику - омоем наши усталые ноги. Саломея, дочь Иродиады, танцуй для меня!»
И Жойдик был прав. Тысячу раз прав.
И все знали.
И Бозин в последний раз танцевал для него.

***
А потом запнувшийся о дыхание тетрарх, царевна в предоргазменном состоянии , позволившая сдернуть с себя браслет. И это было самым сексуальным движением. И ее выдох.
И Ирод, счастливый властитель и ребенок не видел ничего, кроме своего божества, которое через секунду вдавило его в прах, выкачало воздух из легких, а кровь из жил. Которое сожгло его, перемололо и перекрутило.
"Я хочу, чтобы мне немедленно принесли на серебряном блюде...Голову Иоканаана".
Торжествующая царевна хотела насолить предмету своего слишком дорогого воздыхания, но этим она только проиграла.
И как же звучало это последнее пение и возношение к Иоканаану, и как же горел от боли скорченный Ирод, и как же зло смеялась Иродиада.
И затем, спокойный, отчетливый голос с губ.
«Убейте эту женщину. Всё».
И Саломея умерла.

Я действительно видел, как из Бозина как будто бы весь жар выпустили. Я действительно верю, в то, что Бозин дал убить свою царевну. Однажды такое случалось, когда Ирод был для него слишком, слишком человеком, а не ролью. Но тогда, тогда мне кажется Бозин был моложе, а значит и немного проще пережил…Пережил.
А сейчас… Он дал убить свою Саломею. Ибо без Ирода она не может жить.
«Солдаты бросаются вперед и раздавливают щитами Саломею, дочь Иродиады, царевну Иудейскую».

***
Знаете этот спектакль действительно был слишком реальным.
Слишком.
Я прорыдал весь. От начала до конца. Я прорыдал свою последнюю Саломею, и я нисколько не жалею. Ибо такой накал эмоций был слишком нужен именно в этот спектакль. Он был идеальным и это хорошо.
Я запомню его таким.
Я сохраню его в своем сердце таким. Выплескивающимся в наш мир, завораживающим и сносящим все выставленные запреты. Я видел, как между актерами творится судьба, как между их пальцами скользит жизнь и это главное.
Они не испортили финал. Сдержали обещание. Каждый свое.
И в конце, когда Жойдик прорычал последнее слово, вкладывая в него все свои ощущения, я видел, как у Бозина задрожали ресницы, и он улыбнулся. Тепло и ласково. Не как Бози или Саломея.
Нет.
Как Дмитрий Бозин, который отпустил из себя царевну, который простил и смирился с уходим своего партнера, который просто по-человечески все понял. И он окутал своей нежностью и любовью уставшего, выпотрошенного, вывернутого наизнанку Дмитрия Жойдика, все еще шепчущего.
То ли Бози, то ли Бозин.

«Единственная моя радость - видеть тебя счастливым и свободным.
Я удивляюсь, как, ну как твои губы равно созданы для песен и поцелуев?!
Ты - единственное мое божество, которого я... которого я... жаж-ду,
Бози…Бо-зи».